Дитя человеческое [litres] - Филлис Джеймс

— Ладно, согласна с вами. На самом деле мы не пользовались этими кличками, во всяком случае, делали это не часто. Это была идея Ролфа.

— Я так и подумал.

— Послушайте, оставьте эти ваши высокомерные замечания при себе. Мы знаем, что вы умный, а сарказм — это ваш способ показать нам, насколько вы умны, но сейчас у меня нет на это ни времени, ни сил. И перестаньте придираться к Ролфу. Если вам не совсем безразлична Джулиан, успокойтесь, хорошо?

В течение нескольких следующих минут они ехали молча. Поглядывая на нее, Тео видел, что она смотрит на дорогу почти со страстной напряженностью, словно ожидая обнаружить, что та заминирована. Руки Мириам так крепко стиснули сумку, что костяшки пальцев побелели, и ему показалось, что от нее исходит волна почти физически ощутимого возбуждения. Она отвечала на его вопросы, но, похоже, ее мысли были где-то далеко.

Потом она заговорила, и, услышав свое имя, он почувствовал, как его пронизало ощущение неожиданной близости.

— Тео, мне нужно вам кое-что сказать. Джулиан просила не говорить, пока мы не сядем в машину. Это не проверка вашей преданности. Она знала, что вы приедете, если она за вами пошлет. Но если бы вы не поехали, если бы что-то важное помешало вам, если бы вы не могли приехать, тогда мне не надо было бы ничего говорить. В этом не было бы смысла.

— Говорить о чем? — Тео посмотрел на нее долгим взглядом. Она все еще смотрела прямо перед собой, и ее губы беззвучно шевелились, словно она подыскивала слова. — Что вы хотели мне сказать, Мириам?

Не взглянув на него, она произнесла:

— Вы не поверите мне. Я и не жду этого. Ваше неверие несущественно, потому что немногим более чем через тридцать минут вы все увидите сами. Только не высказывайте своих сомнений. У меня сейчас нет никакого желания вступать с вами в спор или пререкания. Не собираюсь пытаться убедить вас, это сделает Джулиан.

— Скажите, а я сам решу, верить вам или нет.

Наконец Мириам повернула голову и посмотрела на него. Она заговорила, и ее голос звучал громко, перекрывая шум мотора:

— Джулиан беременна. Вот почему вы ей нужны. У нее будет ребенок.

В воцарившемся молчании он ощутил глубочайшее разочарование, за которым последовало раздражение, сменившееся отвращением. Невыносимо было верить, что Джулиан способна на такой дурацкий самообман, а Мириам настолько глупа, чтобы потворствовать ему. В первую и единственную их встречу в Бинси, хоть и очень короткую, Мириам ему понравилась, она показалась здравомыслящей и умной. Досадно, что он так ошибся в своем суждении о другом человеке.

— Не стану спорить, но я вам не верю, — спустя минуту произнес он. — Я не говорю, что вы лжете намеренно. Наверное, вы думаете, что это правда. Но я не верю.

Раньше это была весьма распространенная иллюзия. В первые годы после Омеги женщины по всему миру уверяли себя, что беременны, демонстрировали симптомы беременности, гордо носили свои большие животы — он видел некоторых из них, прогуливавшихся по Хай-стрит в Оксфорде. Они строили планы на будущее, связанные с рождением ребенка, у них даже начинались ложные схватки, они стонали и напрягались, но все кончалось лишь газами и муками.

Через пять минут Тео спросил:

— И как давно вы верите в эту историю?

— Я же сказала, что не хочу говорить об этом, я же сказала — подождите.

— Вы просили не высказывать сомнений. Я и не высказываю. Я лишь задаю вопрос.

— С тех пор, как ребенок зашевелился. Джулиан до этой поры сама не знала. Да и откуда ей было знать? Она обратилась ко мне, и я подтвердила беременность. Вы не забыли, что я акушерка? В последние четыре месяца мы сочли разумным встречаться как можно реже, чем необходимо. Если бы я видела Джулиан чаще, я бы все поняла раньше. Как-никак, а даже спустя двадцать пять лет опыт остается опытом.

— Если вы действительно верите в это… что совершенно невероятно… надо сказать, вы воспринимаете все очень спокойно, — заметил Тео.

— У меня было время свыкнуться с этим чудом. Теперь меня больше заботят практические проблемы.

Последовало молчание. Потом она неторопливо заговорила, предаваясь воспоминаниям, словно у нее в запасе была целая вечность:

— В год Омеги мне было двадцать семь, я работала в родильном отделении больницы Джона Рэдклиффа. И подрабатывала в консультации для беременных. Помню, записываю пациентку на следующий прием к врачу и вдруг вижу, что страницы! на семь месяцев вперед пусты. Ни одной записи. Женщины обычно записывались, когда у них не приходила вторая менструация, некоторые — стоило не прийти первой. И вдруг — ни одной пациентки. Я подумала: что происходит с мужчинами в этом городе? Тогда я позвонила подруге, которая работала в больнице Королевы Шарлотты. Она сказала то же самое и пообещала позвонить какой-то знакомой в родильный дом Роузи в Кембридже. Через двадцать минут она мне перезвонила. Там происходило то же самое. Тогда-то я и поняла, что, должно быть, узнала об этом одной из первых. Я присутствовала при конце, а теперь буду присутствовать при начале.

Когда они въезжали в Суинбрук, Тео сбавил скорость и приглушил свет фар, словно это могло сделать их невидимыми. Но предосторожности оказались излишними: деревушка была заброшена. Восковой серп луны покачивался на сине-сером муаровом небе с редкими высокими звездами. Ночь была не такой темной, как он ожидал, воздух казался неподвижным и сладким от терпкого запаха трав. В бледном свете луны камни стен излучали слабое сияние, которое, казалось, окрашивало воздух, и ему были ясно видны очертания домов, высоких покатых крыш и увитых цветами садовых оград. Ни в одном из окон не горел свет, деревня стояла безмолвная и пустая, как покинутая съемочная площадка, внешне вполне реальная, но в действительности эфемерная — раскрашенные стены, поддерживаемые лишь деревянными подпорками и скрывающие подгнивший мусор, оставленный уехавшей съемочной группой. На мгновение ему почудилось, что стоит прислониться к одной из стен, как она обвалится и останется лишь крошево штукатурки и разломавшиеся деревяшки. Место было ему знакомо. Даже в ночном нереальном освещении он узнал приметы: маленькую лужайку рядом с прудом, громадное нависающее над ним дерево, начало узкой аллеи, ведущей к церкви.

Он бывал здесь раньше, с Ксаном, когда они учились на первом курсе. Стоял один из жарких дней конца июня, и Оксфорд стал таким, что оставалось только бежать: его раскаленные тротуары были забиты туристами, воздух дрожал от бензиновых паров и громкой чужеземной речи, тихие внутренние дворы заполонили люди. Они с Ксаном ехали на машине по Вудсток-роуд, не имея ясного представления, куда направляются, и тут Тео вспомнил, что ему всегда хотелось посмотреть часовню Святого Освальда в Уидфорде. Этот пункт назначения был ничем не хуже любого другого. Обрадовавшись, что у их экспедиции появилась цель, они свернули на дорогу в Суинбрук. Тот день навсегда остался в его памяти: чудное английское лето, лазурно-голубое, почти безоблачное, небо, луг дикого кервеля, запах скошенной травы, несущийся навстречу ветер, треплющий волосы. Воображение его воскрешало и другие, более преходящие вещи, которые в отличие от лета были потеряны навсегда: молодость, уверенность в себе, радость, надежды обрести любовь. Им некуда было спешить. В окрестностях Суинбрука проходил матч по крикету, и, оставив машину на стоянке, они уселись на поросшую травой землю у сложенной из камней стены, чтобы посмотреть, покритиковать, поаплодировать. Тогда они оставили машину там же, где он припарковался сейчас, рядом с прудом, и шли по той же дорожке, по которой они пойдут сейчас с Мириам, — мимо старой почты, вверх по узкому мощеному проулку, ограниченному с одной стороны высокой, увитой плющом стеной, к деревенской церкви. Тогда здесь происходили крестины. Маленькая процессия местных жителей, возглавляемая родителями ребенка, нестройно двигалась по тропинке к церкви. Мать несла младенца в белом крестильном наряде, на женщинах были украшенные цветами шляпы, мужчины, немного смущенные, потели в тесных синих и серых костюмах. Он вспомнил, как подумал тогда, что такие сцены вечны, и позабавился, представив себе крестины иных времен — людей в других нарядах, но все с теми же деревенскими лицами — торжественно-серьезными и предвосхищающими удовольствия. Тогда он подумал, как подумал и сейчас, о быстро бегущем времени, непреклонном, неумолимом, неотвратимом времени. Но тогда эта мысль была неким интеллектуальным упражнением, лишенным боли или тоски, ибо все время еще было впереди и для девятнадцатилетнего юноши казалось вечностью.